Универсализация интуитивно связывается с объективностью и рациональностью, за которой трудно разглядеть притязание на монополистическое доминирование определенных смыслов, не допускающих «инаковости». Принадлежность другой системе рассматривается в антинаучных категориях иррационального, фрагментарного, этически недопустимого. Научные методы городского планирования и управления вытесняют из публичного пространства саму возможность делиберативной практики, живого, в духе Агоры диспута. Горожанам предлагается выбирать из заданного списка возможностей. Алгоритмичность и технократичность принятия решений из эффективного метода превращается в идеологию. Западная модель идентификации воплощает собой одновременно логику производства знания и политического, в частности, территориального доминирования. Здесь оппозиции научного и пространственного выглядят как универсализация метода — гомогенизация территории, методологического редукционизма — пренебрежения исторической и культурной спецификой подвластных территорий. Эффективность данного метода заключается в идеальном слиянии научного и идеологического принципов, которые в практике систематизации, редукции и следования заданной системе смыслов становятся неразличимы.
…город, полный противоречий, оказывает сопротивление.
При этом город, полный противоречий, оказывает сопротивление. Помимо «чувства места», рациональное начало относит к активному аналитическому процессу, связанному с реализацией пространственного сознания. Для философии проблема сознания, его соотнесенности с телесными практиками, не теряет своей актуальности и также активно обсуждается в когнитивных науках. В контексте урбанизма необходимо локализовать рассмотрение вопроса до городского пространственного сознания. Эта категория также становится ключевой для идентификации горожан, с одной стороны и осуществлении городского планирования — с другой. В рамках соображений Д. Галланда и М. Греннинга структура пространственного сознания трехчастна и состоит из феноменологической, репрезентативной и интенциональной организации и связанных с ними содержаний.
Феноменологическая организация нашего внутреннего мира позволяет нам переживать конкретный опыт явления, базирующийся на чувственных и когнитивных способностях. В процессе восприятия формируется ментальный конструкт феномена, проектируемый обратно в мир. Э. Левинас описывает это конструирование, особо подчеркивая свет как условие переживания феномена и смысла одновременно, как-то, что позволяет «окутать внешнее внутренним», подчеркивая, что «благодаря свету объекты являются миром, то есть принадлежат нам. Собственность — составляющая мира: она дается и воспринимается посредством света. Восприятие как основа всех наших ощущений — источник собственности в мире» [Э. Левинас]. При этом необходимо заметить, что собственность тут понимается в качестве выраженного и приобретенного смысла одновременно, оформленного видения — порожденного и артикулированного смысла. Это область суждений о свойствах явления и ожиданий от него. В практиках городского планирования это — область напряжения между традицией и инновацией. Этот уровень представлен опытом пространственных концептов и архетипов «места», «города», «региона».
В основе репрезентативной части лежит возможность узнавания паттернов, различение, отделение одного феномена от другого. Опыт явления на данном уровне можно превратить в его образ. Идентификация феноменов кроется в процессах символической абстракции, связанных с миром концептов, текстов, лингвистических механизмов и чисел. «Схватывание» мира предполагает целостность процесса, противоположную, согласно М. Мерло-Понти, объективному мышлению, наполненному предрассудками, разрывающими связи вещей и субъектов. Он противопоставляет этому идею, что «вещи являются сгущениями среды, и любое отчетливое восприятие вещи живет за счет предварительного общения с определенной атмосферой». В городском пространстве на этом уровне различаются функциональные, структурные, символические особенности. Наряду с этим мы отмечаем коммуникации, обсуждения, решения, базированные на репрезентациях пространства. Здесь реализуемые проекты и множественные коммуникации отражают сложный уровень организации, где, согласно представлениям феноменологии, вещь «схватывается нами изнутри, воссоздается и переживается нами в той мере, в какой она связана с миром, основные структуры которого мы несем в себе» [М. Мерло-Понти]. Структуры, которые мы «несем в себе» можно трактовать как множественные культурные и исторические коды, конституирующие попытки интерпретации и организации пространства. Это переносит нас в область активных интенциональных действий.
Хотя в определении интенционального уровня фигурирует идея сохранения пространства, если обратиться к утопическим проектам, мы увидим в них посыл радикального недовольства в связи с тем, как город проявляется феноменологически, как «схваченные» ритмические паттерны противостоят идее всеобщего благоденствия. Города-утопии — это воплощение социального недовольства, сконцентрированного в альтернативной материальной форме устройства города. Время тут понимается в определенном смысле: как-то, что нужно стереть, уничтожив все слои и артефакты истории. Время нужно завоевать, либо поменяв его ритмику, либо уничтожив его вовсе. Борьба со временем при этом субъектна и субъективна, человек здесь находится «в ясном свете утопии»: «Вне любой укорененности и любой принадлежности, — безродность как подлинность!» [Э. Левинас]. Эта «безродность» и становится синонимом борьбы и преодоления структур, руководящих способами переживания и интенционального действия в мире.
…если предположить, что феномен не раскрывает своей сущности, как тогда его «завоевать»?
В качестве критики обозначенных Д. Галландом и М. Греннингом представлений о феноменологическом уровне сознания хотелось бы поставить вопрос: всегда ли феномены есть то, чем они кажутся? Их трактовка носит психологический характер, но если предположить, что феномен не раскрывает своей сущности, как тогда его «завоевать»?
Городское пространство является территорией ожесточенной символической борьбы. Внутреннее содержание символических систем связано с множеством переживаемых в городе символических форм, среди которых самыми фундаментально значимыми можно считать мифологию и язык. Язык — инструмент мысли, который в столь же высокой степени способен затуманить смысл, сколько его прояснить. Э. Кассирер утверждает, что «подлинно строгое и точное мышление всегда опирается на символику и семиотику» [Э. Кассирер]. В городском пространстве множественные символические системы наслаиваются друг на друга до степени, не позволяющей выстраивать непротиворечивую картину городских смыслов.
Интенциональное пространственное сознание в одном по своей природе является утопическим, при этом инструментарий утопического, несмотря на поверхностные коннотации всеобщего блага, — репрессивен. Причин последнему несколько и все они связаны не только с пространственным, но и временным расстоянием между созданием проекта и его реализацией. Недаром завоевание времени видится одной из ключевых задач проектов-утопий. Поставленные в рамках реализации конечные цели могут измениться, а их неопределенность, невозможность точной прогностики придает проектам черты религиозности, веры в существование вечности. По утверждению К. Роу и Ф. Кетера, одинаково проблематичны как историцизм, так и нео-футуризм, поскольку они вписанны в систему, где «история [является] предметом менеджмента разума». Когда описываются утопии, редко упоминается, что они находятся в конкурентном поле с разными политическими идеями, а значит, и политического противостояния.
По очень точному замечанию А. Раппапорта, отразившему в своих рассуждениях сложную борьбу в человеке времени и пространства: «Время непроницаемо более, чем пространство, и ближе к вечности, чем все, что в нем случается».
…смещение внимания на способы связи мест — хабы, трансферные и транзитные зоны.
Политическая борьба становится эффективнее при применении комбинации технократического и символического инструментария. Так, масштабную идею городского изменения можно разделить на части, представив в виде локальных плановых изменений. В 1960-х именно так поменялась одна из самых важных символических частей городских изменений — их картографирование (рис. 1, 2). Изоморфизм городских зданий был заменен на предельную схематизацию символов, универсализацию подхода, которая эффективно «боролась» со временем, потраченным на объяснения и перевод разных символических языков. Вслед за этим возникла и схематизация в реальном городском пространстве. После Второй мировой войны сложность и витиеватость была заменена на повторяемость паттерна кварталов, наведение единообразного порядка, в котором «укрощались» и время, и пространство. Повторяемость инфраструктурных элементов в районах привела к рассредоточению жителей, таким образом ликвидировав идею единого центра. Особым образом организовывали проекты мегаструктур, призванные быть проектом многоуровневой организации пространства (рис.3). В 1990-х городское планирование все больше смещалось в сторону динамики и множественных интерпретаций пространства, реляционного соотношения его элементов: пространство должно быть дифференцированно и социально сконструировано. На уровне материальных объектов это означало смещение внимания на способы связи мест — хабы, трансферные и транзитные зоны.
Как утверждает П. Хили, «природа пространственного сознания выражается в стратегии, способе понимания множественных уровней социальных отношений места, а также — той степени, до которой сложность взаимосвязей схвачена и выражена в стратегии». В этом представлении заложен эпистемический критерий понимания вариативности и разнообразия социальных отношений, определяющих стратегию работы и изменений пространства в пошаговой нормативной установке. Стратегии могут обладать сильной или слабой артикуляцией в зависимости от глубины понимания связей. На уровне визуальной разработки современного плана видно, что на нем представлено со всей решительностью — четкими линиями, а что компромиссно — пунктиром. Это — силовые линии, показывающие потенциальные конфликты и попытки их разрешения.
Степень артикулированности стратегии связана с тем, насколько ясны представления на каждом из трех уровней пространственного сознания: феноменологическом, репрезентативном и интенциональном. Переводя это на язык практики планирования, любой проект городских изменений — этот работа по освоению социальных и символических систем, формирующих город. В ходе работы над проектом необходимо осваивать не только сами системы, но и методы их взаимного перевода на язык их семиотики и синтаксиса, а также их транзита в символические структуры материальных объектов. Сильные и слабые артикуляции стратегии реализуются на уровне городского планирования, участниками которого в разных системах могут быть как только профессионалы архитекторы и специалисты по благоустройству городской среды, так и активные гражданские сообщества, если их участие предусмотрено соответствующими нормативными процедурами.
Пространственное сознание позволяет оценивать реконфигурации как в ценностях людей, городских сообществ, так и институций, занимающихся проектами городского планирования. Городское пространство становится местом реализации артикулированных стратегий преобразований территории, борьбы политических сил, капитала и мифологий, непосредственно влияющих на «чувство» места жителей городов. Становится сосредоточением исторического опыта, футуристических интенций и актуальных социальных трансформаций.
Исследование выполнено в рамках проекта «Дискурсивные трансформации современного города: координаты российской урбанистики», поддержанного грантом РНФ № 23−18−288, https://rscf.ru/project/23−18−288/
Исследование подготовлено для журнала «Проект Байкал».
Фото на обложке: МГПУ.
